Русский герой-мученик современности - Евгений Родионов. ФОТО

Накануне Нового года принято решение о присвоении одной из улиц в поселении Щаповское имени воина-мученика Евгения Родионова 
Она расположена в непосредственной близости от кладбища, на котором он похоронен. 
14 февраля 1996 года Е. Родионов нес боевое дежурство в составе наряда Назранского пограничного отряда. Пограничники остановили машину «Скорой помощи» под управлением бригадного генерала Чеченской Республики Ичкерия Руслана Хайхороева, в которой было обнаружено оружие. При попытке досмотра солдаты были захвачены в плен. 

После обнаружения их исчезновения с поста солдат сначала объявили дезертирами. После детального осмотра места происшествия и обнаружения следов крови и борьбы следствие приняло версию захвата военнослужащих в плен. 

В плену Е. Родионов с сослуживцами провел более трех месяцев. Солдаты подвергались жестоким пыткам. 23 мая 1996 года близ села Бамут Ачхой-Мартановского района Чечни Евгений Родионов был убит. По словам матери, Любови Родионовой, в убийстве впоследствии признался Руслан Хайхороев. В присутствии иностранного представителя ОБСЕ он рассказал: «…У него был выбор, чтобы остаться в живых. Он мог бы веру сменить, но он не захотел с себя креста снимать. Бежать пытался…» 
23 мая Евгению Родионову и его сослуживцам было предложено снять нательный крест и принять ислам. Солдат отказался снять крест, за что был обезглавлен. 

Улица имени Евгения Родионова 
Накануне Нового года принято решение о присвоении одной из улиц в поселении Щаповское имени воина-мученика Евгения Родионова 
Она расположена в непосредственной близости от кладбища, на котором он похоронен. 
Посмертно награжден орденом Мужества

Вскоре мать Евгения, Любовь Васильевна, приехала в Чечню на поиски сына. Командование не проявило никакого участия в судьбе плененных военнослужащих. Л. Родионовой удалось связаться с Шамилем Басаевым, и тот при свидетелях пообещал ей найти сына, но, когда она вышла из селения, ее догнал брат Басаева и жестоко избил до полусмерти, сломав ей позвоночник. В конце концов она узнала место захоронения сына, лишь заплатив боевикам. Тело Евгения мать опознала по нательному кресту; крест Евгения был найден в могиле на его обезглавленном теле. Позже результаты опознания подтвердила экспертиза. Впоследствии нательный крест Е. Родионов хранился в алтаре московского храма святителя Николая в Пыжах. 
Похоронен Евгений Родионов в Москве, близ деревни Сатино-Русское поселения Щаповское (Троицкий административный округ) (до 1 июля 2012 года — Подольского района Московской области), возле церкви Вознесения Христова. 

Из воспоминаний матери Евгения Родионова — Любови Васильевны:
«16 февраля 1996 года я получила телеграмму, в которой сообщалось, что мой сын оставил часть — стандартная форма, сообщающая о дезертирстве. Но я знала, что дезертирство — это не про Женю, к тому же накануне мне приснился сон: задом наперед я иду по черной земле, заравнивая ее, а руки мои остаются чистыми. 
Неделя ушла на то, чтобы собрать деньги, и я отправилась в Чечню. Я ничего не знала о ситуации на Кавказе и о том, как надо себя вести, но понимала, что сын в беде. Рано утром я вышла из поезда во Владикавказе и увидела все это: блокпосты, камуфляж и автоматы. Совершенно случайно я разговорилась с кем-то из группы по урегулированию осетино-ингушского конфликта. Мне сказали: никому не верьте, ваш сын в плену. И еще: надо ехать в Назрань. В Назрань я приехала этой же ночью и нашла командира погранотряда, где служил Женя. Он сказал: «Ваш сын в плену. Уезжайте домой, мы будем этим заниматься». Оказывается, про эту историю там уже знали все, а я ничего не понимала и только им мешала. Но я настояла на том, чтобы меня отправили на заставу, где все произошло. По дороге всюду были заграждения, мешки с песком, а там, на заставе, — ничего. Только будка маленькая, и ни света, ни связи. Пока двое пограничников грелись в будке, еще двое стояли на посту. Машина скорой, на которой к заставе подъехали боевики, сумела приблизиться к ним вплотную. Ведь пограничники не могут стрелять без предупреждения, а все устройство заставы словно говорило: берите этих, они у нас лишние. 
Потом мне посоветовали ехать в Ханкалу, где работала группа розыска. Нужно было опять проделать весь этот путь — Назрань—Владикавказ—Беслан. Я пошла к летчикам, объяснила ситуацию. Утром они отправили меня вертолетом в Асиновскую. Надо было где-то ночевать, и я пошла к главе администрации: русская тетка, которая непрерывно курила и говорила басом, взяла меня к себе. В доме стояли две кровати, но спать мне и себе она постелила на полу. Первой же ночью саданули гранатометы — как раз в то место, где стояла кровать. Тогда я в первый раз увидела, что такое гранатомет: сквозная дыра с человеческий рост, пыль и грохот. 
Оставаться было опасно, и она отправила меня в семью казаков. Когда-то они жили тем, что разводили нутрий на мех, а теперь сидели на чемоданах, ели нутрий, а во время обстрелов уходили к речке. С хозяйкой мы ходили к чеченцам — собирали информацию. Приходили в дом с фотографией — я сделала 70 копий Жениного фото — и говорили: «Сын пропал. Где он может быть?» Кто-то говорил, что есть лагерь военнопленных, но я тогда не понимала еще, как такое возможно: все знают, что есть лагерь, но никто ничего не делает. Не понимала, что торговля людьми — выгодный бизнес. 
Когда, наконец, я приехала в Ханкалу, оказалось, что пограничников никто не ищет. Есть разные группы: МВД ищет своих, армейцы — своих, десантники — своих. А группы по розыску пограничников нет, хотя на тот момент в плену было 14 человек. Только благодаря моим звонкам в Москву создали такую группу, а я осталась на Ханкале. Меня поселили в казарму вместе с другими матерями. Никаких перегородок не было, мы спали прямо с солдатами и ели с ними ту же серую жидкую кашу. Мы очень всем мешали. Командующий все ругался: отправьте их домой. Но как это сделать? Связать нас, что ли? Верните детей, говорили мы, и сами уедем. Каждый день мы спрашивали поисковые группы: узнали что-нибудь? Но они были вынуждены приходить к нам с опущенными глазами. Трудно их в чем-то винить. Выезжая за посты, они сами могли стать такими же жертвами. 
Параллельно с этим существовал рынок посредников. Каждый день мы приходили туда с фотографиями. Мы искали своих, чеченцы — своих. Например, посредник говорил: я нашел твоего, теперь ты моего найди. А он, например, в тюрьме сидит за убийство. Я сразу говорила: найти не могу, только деньги. Но деньги он брал, а информации не приносил. 
Прошло какое-то время, и одна из матерей получила сведения, что ее сын в Бамуте. Если хочешь, сказала она, можешь поехать со мной. Но я отказалась, потому что у меня такой информации не было. Тогда она украла у кого-то из соседок деньги, потому что своих у нее не осталось, и уехала. Ее долго не было, а когда она вернулась, оказалось, что ее долго держали в лесу и досталось ей крепко. Мне она сказала, что Жени в Бамуте нет. И я перестала про Бамут думать. 
Потом у меня закончились деньги. В части нас упрекнули в том, что мы объедаем солдат, и я перестала ходить в столовую. По-прежнему не было никаких вестей, но мысль, что Женя может быть мертв, не посещала меня ни разу. Видно, я плохая мать, если сердце мне не подсказывало.

Потом одна женщина предложила мне место — уборщицей в генеральской гостинице. Мне очень повезло: чужих туда не брали. Деньги это были небольшие, но удобный режим: сутки работать, а потом трое на розыски. К тому же я первая получала всю информацию — в гостинице останавливались все военные и чиновники, приезжавшие в Ханкалу. Всем что-то нужно было: кому вода кипяченая в графине, кто-то просил постирать, к кому-то приезжали родные. В общем, меня уже все узнавали. И я старалась делать для них что-то хорошее — цветочек найти, поставить в стакан. Там я познакомилась с Шамановым, со Степашиным. Для себя я у них ничего не просила, хотя потом именно Степашин часовню Жене поставил. 
С ребятами из нашей поисковой бригады у меня были сложные отношения. Я на них надеялась, а они сидели и ждали, пока кто-то не найдется случайно в результате боевой операции. Я ругалась и ставила им в комнатах полынь, если они бездействовали, а если куда-то выбирались — цветы. 
В свободные дни я ездила проверять информацию: в дома к боевикам, к простым чеченцам и в лагеря боевиков. Постепенно я училась жизни на войне. Первое время мне казалось, что если дом разрушен, там меня лучше поймут, но оказалось — наоборот: там горе, люди озлоблены. Потом уже я заходила только в нетронутые дома, где всегда получала и чашку чая, и кусок хлеба. Я приходила и в лагеря, показывала фотографию, спрашивала. Меня прогоняли, я уходила, но через два часа возвращалась снова. Другого выхода у меня не было, потому что мне нужно было услышать, жив или нет. Я говорила: хочешь — убей, но я не уйду. Тогда мне отвечали: твоего у нас нет, и я вынуждена была верить. 
В любой деревне тебя обязательно отведут сначала к гадалке. Жителей там уже, может, почти не осталось, но гадалка обязательно есть, а ей надо зарабатывать. Если нагадает, что его нет в живых, дальше здесь спрашивать бесполезно. Так, в деревне, я однажды сфотографировалась с Хаттабом. Мальчик за сто рублей на полароид снимал. Пожалуй, Хаттаб был самым страшным человеком, кого я там встречала, но мне потом эта фотография пропуском служила. 
Так получилось, что я неделями жила в домах братьев Ямадаевых, Дениевых, встречалась с Доку Умаровым, Масхадовым, Гелаевым. До сих пор я храню все до одной записки, которые они друг другу через меня посылали: «У меня его нет, помоги ей». Многие мне угрожали, но только где они все теперь? Потом, возвращаясь в Чечню, я интересовалась их здоровьем, но почти никого уже не осталось в живых. 
В апреле с отцом одного похищенного солдата мы пошли в дом матери Шамиля Басаева, в Ведено. Нас сдержанно приняли, мать накрыла на стол, угостили чаем, пришел Шамиль и выполнил все правила гостеприимства. Нам он сказал, что наших детей у него нет, и мы ушли. Через пару километров нас догнали его люди. Спутника моего застрелили, а меня избили, сломали позвоночник. Тогда я впервые близко увидела труп — сутки пролежала на его руке. Они бросили нас. Сказали, что мы из ФСБ, что передаем своим информацию и что по нашим следам приходят федералы. Меня тогда спасла только злость. Ну, думаю, сволочи, погодите. Я кое-как выползла, добрела до наших. Жаловаться никому я, естественно, не могла: строго говоря, я нарушала закон. Нам выдали бумажки, где говорилось, что мы — матери и ищем своих детей, но находиться по ним мы могли только в Ханкале. В общем, я туго бинтовалась и на обезболивающих продолжала мыть полы. 
До конца сентября я искала живого сына, но 21 сентября был праздник, куда приехали главные чеченцы, и там восемь полевых командиров сказали мне, что его больше нет, а за информацией надо ехать в Бамут. Поверить в это я не могла, не поверить тоже. У меня болело все — руки, ноги, душа. Я шла после праздника прямо под обстрелом, и хотелось мне, чтобы попала пуля и все закончилось. 
На следующий день мы с Вячеславом Пилипенко, начальником группы розыска, поехали к Руслану Хайхороеву в Бамут. Он признался, что ребята действительно погибли, и выставил нереальные условия за информацию об их могилах: отпустить какого-то боевика, разминировать территорию, где ребята были убиты и захоронены, а также заплатить деньги. 
Условия были невыполнимыми намеренно: у них был приказ не выдавать обезображенные тела. Там было много западных наблюдателей, комиссия ОБСЕ, и они хотели выглядеть прилично. 
Но боевика все же выпустили, а деньги я собрала, продав свою квартиру под Подольском. Оставалось самое сложное — разминировать три километра до Бамута и участок 100 на 200 метров, где было захоронение. А там все ущелье нашпиговано минами — нашими, чеченскими, а также минами каких-то диких отрядов, которые никому не подчиняются. И карт минных полей, конечно, не было ни у кого. Я искала добровольцев, и так прошел месяц. Один раз я прошла туда, и прямо за мной подорвался сопровождавший меня капитан. Но даже после того, как мы сделали все, что они просили, они все равно не спешили отдавать тела. 
В конце концов мы решили: или сегодня, или никогда — и поехали на эксгумацию. Гораздо проще пережить, когда тело привозят в гробу. Но я так устроена: должна была сама увидеть небо и деревья, на которые сын смотрел в последний день. Добрались до места ночью, начали копать. Когда крикнули: «Крестик!», я потеряла сознание: до этого момента я все же не верила, что он мертв. Женя сам отливал свои крестики, так что по нему и по носкам собственной вязки я потом его опознавала. 

Затем снова был праздник, самолеты не летали, и шесть часов я сидела одна на каком-то вертолетном поле с восемью трупами, разложенными на носилках. К четырем моим мне дали еще столько же — отвезти в Ростов. Светило солнце, ветер шевелил фольгу, и вроде бы жизнь продолжается, а я от этой жизни отгорожена фольгой. Мне казалось, что я схожу с ума, потому что это страшнее, чем ходить по горам и искать, когда еще есть надежда. 
Потом, в Ростове, выяснилось, что головы сына среди останков не оказалось, и в Бамут мне придется ехать еще раз. Я прилетела обратно к Хайхороеву 6 ноября. «Вы меня обманули!» — кричала я, и через несколько минут мне принесли четыре кусочка черепа. Согласно их суевериям, головы разбивались прикладом, чтобы убитые не преследовали убийцу на том свете. И вот, спустя несколько дней, я еду поездом с полиэтиленовым пакетом для продуктов, и проводница меня спрашивает: «Что вы вцепились в пакет, у вас там что, золото?» — «Нет, — говорю, — голова сына». 
С Хайхороевым, убийцей Жени, я встречалась семнадцать раз. Уже после всего, в 1998 году, я приехала к нему, чтобы еще раз при его супруге спросить, как Женю убивали. Я просила его: «Скажи, что это не так все было». Пусть бы соврал, мне бы легче стало. Но он сказал: «Сожалею, но все так».
4 января 2017 года.